Шалава.

Она жила в нашей деревне бобылихой, с маленькой дочкой, и ни с кем особо не общалась. Бабы судачили и версий было так много, что это больше напоминало сказки. Не одни деревенские посиделки не обходились без «перемывания» ей косточек, но все сходились в одном: красивая, одинокая женщина просто не может быть не развратной. Но холостые к ней не женихались, а женатики были под неусыпным присмотром всёй деревни, и она не вызывала ревности. Она не была «гордячкой» и охотно принимала помощь от людей, и с такой же лёгкостью дарила свою помощь людям. Особенно её любили ребятишки, у неё всегда находилось для нас неземное лакомство с чудным названием «монпансье», в красивых жестяных коробочках. Вся деревня использовала эти коробочки, кто под иголки, кто подо что. Старый, наполовину впадший в детство, дед Тишка с нескрываемой гордостью доставал из телогрейки коробку с орлом на крышке, не спеша открывал, крутил «цигарку» из вонючего самосада. Ему было чем гордиться – такая «орластая» была только у него.

Её дочку мы не обижали, только слегка посмеивались над ней, когда она начинала рассказы о местах «где она бывала», она обижалась, бежала в дом и выволакивала огромную книгу с картинками, и это была для нас вторая радость, после «момпасьешек». Мы «врывались», «ныряли» в этот мир, мир красоты и невиданных стран и народов, и даже начинали верить, что Катюшка там действительно бывала и даже жила, хотя по малолетству её этого то как раз быть и не могло. Дед Тишка, однажды увидел нас за этим занятием, внимательно всмотрелся подслеповатыми блёклыми глазами «Эх Павриж, Павриж – красивый город, а какие там девушки на Манаматре, они нас угощали жаренными каштанами», ухмыльнулся чему-то своему, вздохнул, скрутил свою вечную «цигарку», да так и остался сидеть с нами, лишь изредка прося «ну погоди, куда рысаков гонишь. Это мы в Павриже всё кричали «Быстро-Быстро», а паврижанки только смеялись и всё старались повторить, да вот только смешно это у них выходило «Бистро-Бистро».

Время летело, а мы так и не знали как её зовут, только и слышалось «она», даже «бобылихой» её никто не называл, но все понимали о ком речь. И вот в начале осени она обзавелась прозвищем, которое быстро подхватила вся деревня. Я тогда сидел дома по причине мелкого противного дождика, босиком не пойдёшь, из старых башмаков я вырос, а за новыми нужно было ехать в большое соседнее село на ярмарку. Я сидел у окна и глядел на улицу, мать суетилась по горнице и вдруг она резко подскочила к окну, всплеснула руками «ну ШАЛАВА, совсем стыд потеряла!» и унеслась на улицу. Я тотчас прилип к окну, интересно же было посмотреть, что так взбудоражило мамку. Те же мокрые полуголые деревья, чёрные сараи, опустевшие огороды. Всё как всегда, мой взгляд медленно скользил от дома к дому, от огорода к огороду, и уже краем глаза я заметил какое-то движение, повернулся и увидел. Из сарая вышла «она», в телогрейке и широких мужских штанах. До этого момента  никогда не видел, что бы бабы тоже одевали штаны, но по своей детской колокольни считал, что удобно – то и носи, и мамке с боем приходилось стаскивать с меня одежду чтобы постирать или заштопать её. Но потом я убедился, что всё же догадка моя была верна, приехал отец, и мать принялась рассказывать то что она «собственноручно видела», а батя хлебал наваристые щи и ухмылялся в усы. Он работал возчиком, гонял обозы и насмотрелся всякого, бывал в больших городах и порой я слышал ворчание матери « поди завёл себе на отшибе зазнобу-полюбовницу, вон домой носа не кажет», но всегда с радостью принимала расписные полушалки. Моя старшая сестра давно жила своей семьёй на дальней пасеке, а младшая Дашута при каждом приезде отца вилась за ним хвостиком. Я же, толи от глупого своего стеснения, толи еще от чего как-то не особо внешне проявлял свою любовь к отцу. Мы с ним больше молчали, и только изредка он останавливал меня, ложил свои мозолистые руки мне на плечи и долго смотрел в глаза. Дождь кончался под самый вечер, подул тёплый, почти летний ветерок, и я выбрался на улицу. Босиком топать по холодной грязи не хотелось и я устроился на завалинке и так смотрел как зажигаются первые звёзды. Тихонько скрипнула дверь, и из сеней вышел отец, достал папироску, не торопясь размял, прикурил, выпустил первый дымок и сел рядом. Так мы сидели и молчали, он курил, время от времени стряхивал столбик пепла, потом щелкнул пальцами и окурок светлячком полетел во тьму. Убирая с усов и губ прилипшие крошки табака, он очень тихо сказал «расти мужиком сынок, баб слушай, но не вслушивайся, верь своим глазам и ушам, и помни слова сказанные тебе – это слова, а переданные через кого-то это уже слухи». И вновь наступила тишина, да такая пронзительная, что я слушал как стучит кровь у меня в висках. Так мы сидели долго. Я был горд и счастлив. «Эй вы, полуночники, что старый то малый домой пряниками не затянешь, уж ночь на дворе» - « и то верно» - встрепенулся отец – « пошли уже, завтра поедем с тобой на ярмарку, да и купим тебе сапоги». Так я и уснул с мечтой о новеньких хромовых сапогах, и как будто наяву видел их во сне. Конечно те, что мы действительно купили, были не в пример проще, но всё равно они были лучше – они были «всамомделешними», и они были моими. Вы видели ребёнка который не сгорает от желания покрасоваться обновкой перед другими? Я шёл по деревне гордый, важно ступая, стараясь чтоб сапоги «пели» - поскрипывали с каждым моим шагом. Ну что греша таить – я хотел произвести впечатление – и я этого добился. Когда я сияющий, как начищенный пятак, вернулся домой, отец усмехнулся «эх ты, павлинушка! Дитятко совсем ещё» - я насупился, а он продолжал – «да ладно, не дуйся, я же и сам был пацаном, думаешь я тебя не понимаю, ты вот лучше послушай что я сам в детстве отчебучил» - и он начал рассказывать:

- Я конечно сам не особо помню, мал был, но мне тётка Ефросинья рассказывала, сняли в нашей деревне дом городские дачники, а у нас молоко они брали. И каждый раз тетка Фрося им крынку выносила со словами «пейте люди добрые, козье молочко – оно пользительное!» - они смеялись и поправляли «полезное», а на «так я и гутарю – пользительное» и все смеялись. Горожанка приходила всегда с прехорошенькими девчушками (вот их я помню почему-то), они как куклёшки были, розовенькие, все в каких-то бантиках, кружавчиках и прочих финтифлюшках. И вот однажды, пока тетка за молоком в сенцы ходила, эти маленькие болтушки принялись передо мной нарядами хвастаться, да туфельки свои показывать. А я что, линялая рубаха и штаны в заплатах, ну а про обувь и разговор не шёл. Оглядел я себя и их, и как раз в тот момент когда взрослые вернулись и выдал «а зато вы на забор пописать не можете!». Ой, что тут началось, девочки в рёв, их нянька только руками всплеснула, тётка Фрося крынку из рук выронила, да и сама ляпу дала – «а что, и впрямь не могут». Больше они за молоком к нам не ходили.

Мы от души смеялись с отцом, я никогда раньше этого не слышал, может это было откровение, а может отец это только что выдумал, специально для меня и не знаю даже. Мы еще долго заговорчески переглядывались и говорили «а что, и впрямь не могут». Мать не понимало о чём речь, и ворчала.

Вот так оно всегда бывает, не о себе я рассказать хотел, а о «шалаве», да только память до того хитрая штука, начнёшь вроде об одном, а зацепишься и начинаешь на свет божий вытягивать одно за другим, всё переплетено и свито мех собой, как трава «берёзка» - потянешь за маленький стебелёк, а тянешь-тянешь и остановиться не можешь пока не окажется в руках огромный пук травы.

Весть о «бабе в штанах» моментально облетела всю деревню и прозвище «шалава» накрепко въелось в нашу жизнь. Хотя и не особо изменило отношение к ней. Было такое ощущение, что бабы наконец самолично увидели то, что давно знали и не удивились ни капельки.

Жизнь в деревне подчинена вечному круговороту, урожай собран, пиво наварено, многие мужики, как и мой отец занялись извозом. Деревня заснула, ворочалась с боку набок, постанывала и покряхтывала. Конечно работы хватало и зимой, но дни были коротки, а вечера длинны. Чтобы зря не расходовать дорогое освещение все кучковались, парни и девки устраивали свои посиделки, а бабы и ребятишки свои. В топках гудел огонь, его отблески скакали по стенам, ребятишки затаив дыхание лежали на полатях и впитывали разные прибаутки и сказки. На одной их таких посиделок была и дочка Шалавы, она долго слушала сказки и рассказы, а после спросила меня «а ты мне еще раз это рассказать можешь? я записать хочу.» - «конечно могу, я и сам не знал чему больше удивился толи тому, что эта девчонка оказывается знает грамоту или же, что сказки можно записывать. «Приходи к нам завтра, мама разрешит, ты ей нравишься, придёшь?» - «приду».

На следующий день спрося у мамки, для порядка, разрешения, отправился к дому Шалавы.

- ой проходи, мне Катюша сказала что ты придёшь, сейчас будем чай с плюшками пить, эх жаль я пироги печь так и не научилась…

ну кто меня за язык дёрнул сказать – а хотите я вас научу?

- а ты умеешь?

- а что, дело не хитрое – сказал и сам сконфузился,  вроде и сам похвастался и её обидел, она то так и не научилась.

- да ты не смущайся, я легко учусь, вот только учить то меня было некому.

Тесто было готово, осталось от плюшек, на начинке мы остановились тоже быстро – пирог с капустой, а вот с самим пирогом решения никак не приходило. Если честно, то это наверняка я затягивал. Конечно множество раз я видел, да и помогал мамке и сестре старшей печь пироги, а вот полностью сам…. Вот и думали и гадали, а потом просто реши сделать для начала начинку, а там видно будет. Ну этого то я не боялся, начинку делать мне доверяли, нашинковал и потушил капусту, накрошил туда варёных яиц дот и все дела. Попробовал, чуть подсолил, аж самому понравилось. Вот с тестом мы не рассчитали, а может я гордый доверием начинки много сделал, так что вопрос о пироге решился быстро и просто, с одной крышкой, а раз мне больше нравились «пироги с покрышкой» то и такой стали делать. От обычного он отличается только тем, что он «без дна», ну и масла в него чуть больше нужно, ну зато теста то всяко меньше. Мы быстренько посадили пирог в печь, я рассказывал сказки, Катеринка писала, а Шалава сидела, слушала и смотрела на нас. Было так солнечно, что пирог мы чуть не прозевали. «Мой лоботряс у вас?» услышал я голос матери – « как у вас пирогами то пахнет» - тут мы все опомнились, забегали, засуетились, но всё обошлось и совсем скоро мы все вчетвером сидели за чаем с наслаждением уплетая моё творенье. Я не знаю, насколько искренне были похвалы, но я всё равно был горд, а потом Шалава вышла с моей матерью в сени, долго там разговаривали, Шалава курила, что для деревни было также немыслимым делом, как и штаны. Они вернулись, мать для большей значимости уперев руки в боки спросила «ты хочешь учится грамоте?» и не дожидаясь моего ответа – «ты смотри если будешь плохо учиться, я тебя выдеру, а отец вернётся, добавит, понял?» я, сияющий от счастья, молча кивнул.

Так началось моё обучение грамоте, я действительно старался и уже скоро начал довольно сносно читать. Через некоторое время пришло письмо от отца, мать обрадовалась, засобиралась к старостихе – местной грамотейке. «Мамка, ты куда? Давай я прочту, а?» - мать молча протянула мне листок и я начал читать, по началу немного запинаясь от волнения. Мамка сидела упёршись локтями в столешницу,  я читал, а по её щекам текли слёзы. Зная, что его письмо станут читать чужие люди, отец некогда не писал ничего личного, да и про заработки не писал. «Недавно промёрз дорогой и на неделю слёг, но сейчас всё хорошо, уже оклемался. В артели мной довольны хотят поставить старшим, я не хотел, да мужики уговорили, даже обоз из-за моей хворобы на три дня задержали…». Легко было читать его крупные печатные буквы, я совсем перестал спотыкаться, наконец чтение было окончено, я отложил письмо – «постой сынок, прочти ещё разок, я тебя слушала, и почти не вслушивалась в слова, уваж мать!» - в её голосе звучала гордость за повзрослевшего сына, и какое то завистливое уважение к «грамотному человеку», я перечитывал несколько раз. Потом она сходила к комоду, достала бережно завернутый в тряпицу отцовский письменный набор – подарок за службу на шахте. Поставила его на стол, а после как бы спохватившись спросила : «а сам писать можешь?» - я кивнул – «ну тогда давай бате твоему письмо писать станем, я говорить стану, а ты записывай». Подождав пока я готовился и собравшись с мыслями мамка начала «Уважаемый Игнат Тимофеевич, пишет вам сын ваш \, по просьбе и по поручению жены вашей Марфы Петровны…».

Так пронеслась, провьюжила зима, я каждый день приходил заниматься, и уже не только читать. И однажды, отложив книгу, я решился и спросил

- Елизавета Марковна, а почему за то что вы в штанах на улицу вышли, бабы шалавой называют?

-Ты не обращай внимания, они же не со зла, люди часто ругают то, что не понимают, так им легче, а тем более я одна живу, без мужа, да и за мужем не была, а Катеринка вон на полатях лежит. Любила я её отца сильно, сильно любила, а он подлецом оказался. Тетки всё заставляли плод вытравить, да я не дала, как бы я теперь без Катюшки жила? Потом всё в монастырь упечь меня хотели, да ладно бог им судья. Тятенька мой из купцов был, ну а маменьку я и не помню совсем как меня родила, так и представилась, царствие ей небесное. Я чуть подросла, так с отцом по России Матушке по его торговым делам и каталась, он всё приговаривал «одну любовь я потерял, не желаю с другой расставаться.» Я и за границей не раз бывала, отец всё хотел, чтоб культурной и образованно была и везде с собой старенького учителя возил, хоть не как у дворян, не из-за границы выписанного, но человека умного и доброго. Так что хоть и  остались от отца дома в Москве и Твери, но настоящий мой дом всё Россия, а самое родное место здесь. Умер тятя глупо, подшивал конторский гроссбух да палец уколол, я тогда и сама не ведала, что уже на сносях была, как ваши женщины говорят, так и не узнал тятенька мой, что внучка у него будет. А после тётки понаехали, всё «жалели меня сиротинушку горемычную», а сами всё смотрели чтобы себе по норкам растащить, да только не вышло у них почти ничего. Тятенька заранее всё на меня отписал, а душеприказчиком Савелия Пафнутьевича поставил, учители моего, да так хитро все бумаги составил, что попробуй кто меня завещанного лишить или куда меня упрятать, то всё казне отойдёт. А отец Катерины, после смерти папеньки моего, почти сразу и объявился, прилетел на лихаче, в дом вбежал, Савелию Пафнутьевичу цилиндр с перчатками как лакею бросил небрежно как в рестарации какой. Чуть не на колени предо мной упал, всё норовил руки целовать «люблю» - говорит  - «больше жизни люблю» - а сам не мне в глаза, а по сторонам глазами шарит – «это всё отец ваш, несравненная моя  Елизавета Марковна, меня от вас отлучал, видеться не давал, письма мои перехватывал, как собаку безродную палками с порога гнал, ну а теперь после смерти супостата заживём, в Париж поедем, в Венеции на гондолах кататься, ребёночку лучшую кормилицу выпишем, не барское это дело детей вскармливать».  Он много ещё что говорил, только я и не слушала «не мог отец мой меня счастья лишать, неправда ваша господин Перетячий, а даже если бы и палками гнал с порога – то и прав был, за низость и подлость вашу. Пойди-ка вы прочь, а не то я сама и в правду прикажу вас выгнать батогами». Ой как он вскочил, бросил гневно «отец твой был холопского сословия, да и ты не далеко от него ушла», да и выскочил низ дверей. А я обессиленная в кресло опустилась, кто бы знал – чего мне этот разговор стоил, только тогда в семя пришла, когда палёным запахло. Савелий Пафнутьевич подержал-подержал цилиндр с перчатками да и в камин их и бросил, дождливо было на дворе, всё это сохло да тлело пока не вспыхнуло. Я даже смеяться боялась, чтоб истерический припадок не случился – «правильно дядя Савелий, пусть сгорит всё, чтоб от него здесь даже и духу не было, а как ты меня учил, дым-пар-запах всё суть газы»

- вот так и живу, Савелий Пафнутьевич раз в три месяца отчёт присылает и деньги, да  еще и ящик «монпансье», знает, что когда-то я эти конфетки любила сильно, мне их тятенька всегда покупал, да и сам любил. Поставит бывало коробочку передо мной, себе в рот полную пригоршню закинет и грызёт их приговаривая – «ты только не грызи их доченька, не ломай зубки» - «ну а ты сам как же?» - а он смеётся – «старый я уже, меня не переделать».  Вот после его кончины и не люблю я их. А теткам я хоть и не нарочно, но «свинью подложила», московский дом на них переписала, да на всёх четырех разом. Думала по наивности, что они обрадуются, а они меж собой собачиться стали, что и не приведи господи, ну хоть от нас с Катеринкой отстали, и на том спасибо, ведь веришь до сих пор делят. Ой, совсем я тебя заболтала, темно уже, ты подожди, вот маманьке своей передай эти семена, мне специально для неё из города Савелий Пафнутьевич прислал. Там и записка лежит как садить и как ухаживать, вот и прочтёшь. - Я рассовал по карманам пакетики и пошел домой, мне было интересно с Шалавой, нет не с Шалавой, а с Елизаветой Марковной. В своей речи она причудливо смешивала наши обычные деревенские слова и городскую речь, а с этого вечера нас связывала тайна. Как далека была её история от бабских выдумок, но и как правы были бабы по сути своей.

Ближе к сентябрю к нам в деревню из самой Москвы приехал учитель. Молодой статный, грамотный донельзя, когда он начинал говорить, мы все удивлялись, как он сам себя то понимает. Вроде слова в большинстве своём знакомые. А вот смысла не складывается. Или ещё очень любить учил, сидят мужики на завалинке курят, а он подойдёт –« вот курите, а сами того не разумеете, что сами себя губите через пристрастье пагубное своё, через привычку богомерзкую, дым горячий в себя пускаете, легкие жжёте, что на пальцах от табака вы видите, и не смыть не оттереть желтизну, а ведь руками только держите папиросы, а что в груди вам ведомо?» до того мужиков раззлобит, что матюкаться начинали, ведь по всему так и выходит, не врёт пришлый учитель. Так уж мы устроены, нам правда хуже ножа острого. А как про хмельные напитки начнёт разговор, так мужики сразу и уходили, ну кому хочется правду про себя слушать – «человёк во хмелю подобен свинье копошащейся в грязи, ни слово членораздельно молвить не может, а как глаза кровью нальются так и на смертоубийство способен…». Ну зато бабы за него горой стояли, ведь он об их самой страшной беде говорил. Учитель сразу, просто с какой-то колдовской проницательностью узнал как кого зовут – величают в деревне, и ко всём обращался вежливо, но не теряя достоинства своего. Любил он сидеть с батюшкой нашим Варфоломеем и церковным старостой Егорием и за огромным самоваром вести беседы о жизни и устроении земли и людях великих и низких – «мельчает человек, нет героизма и любви к Руси-Православной, всё пропить готовы, ни к начальству ни к церкви страха боле не имёют». Наша деревня под барином то ни когда не была, кто из казаков вышел, а кто из вольников, мастеровых что трудом и умением своим из барщины выкупились, но законы мы блюли, и в казну и  церковную десятины исправно платили. Но всё слова учители обидными казались,  особенно кипятился дед Тишка «ну как же так, я по всёй Европии прошёл, в Павриже чуть от ран не отдал богу душу, а Ваше благородие такое говорить изволит, эх…».

Каждый день он приезжал  на двуколке, и всё жаловался, что много времени зря тратит, а ведь мог бы с делом употребить на пользу людям. Кто придумал поселить его у Шалавы я не знаю. Возле её дома стояла большая и тёплая времянка-пристрой, с печью и прочим, ну не дать не взять маленький домик. Вот и пошли бабы во главе с церковным старостой за Учителя просить, а она только рукой махнула, только одно условие и поставила, чтоб он её учить жизни не смел, на том и порёшили.

Елизавета Марковна отпустила Катюшку с нами в ночноё, костры пожечь, да сказок наслушаться, прознав что она так до сказок охоча, её частенько звали слушать, но а про то как она слушать умела, то особый разговор. Мы возвращались уже под утро, начинало холодать, кто-то продолжал балагурить, а кто-то во всю клевал носом. Не сговариваясь всей ватагой пошли провожать Катеринку, уже возле самого её дома, Катюшка воскликнула и попятилась назад. В кустах шебуршилось что-то белоё и тихо скулило, после всех страшных сказок мы могли поверить хоть в русалок хоть в самого чёрта. Я был самым старшим, и конечно обязан был прикрывать собой малышей, преодолевая страх я сделал несколько шагов. Мой хохот разбудил наверное всю деревню, а когда ко мне присоединились ребята, то шум стоял такой, что из домов начали вываливаться полусонные мужики и бабы. В кустах, дрожа от холода в одном исподнем сидел учитель, и выл. Уже когда мы всё узнали то долго ещё этот случай рассказывали по деревням, приукрашивая и придумывая новые подробности. А Шалава мне рассказала всё просто

– вот ещё святоша выискался, всем речи праведные говорил, а как только случай представился так его кобелячество и пробудилось. Я же знала что вы с ночного придёте, вот дверь то и не закрыла, а в дом и во времянку дверь из одних сеней. Я как поняла, что он ко мне в дом забрался, вскочила, а святоша и говорит «ну что ты шуметь собралась то, зачем тебе себя позорить, дочки твоей сейчас нет, я специально посмотрел как ни в ночное уходят. Вот и развлечёмся, мы молодые, нам ублажать телеса свои надобно, а сам то уже в исподнем, так видно и пробрался ко мне. Не знаю что уж там я схватила, но как давай его по дому гонять, он выскочил на улицу, а я дверь и закрыла, уж он и в окошки стучался и чуть не плакал, просил хоть одежду ему через окно выкинуть, я не уступила, их божий угодник.

Так под всеобщий смех и укатил учитель из деревни, а бабы судачили «вона мой хоть и пьёт, но по праздникам или после бани, но чтоб в исподнем под кустом ночевать, нет уж этого не было». Батюшка Варфоломей и церковный староста Егорий с облегчением достали бутылочку Кагора, и рассуждали про силу и мужество не только мужиков наших, но и баб, и в войну и другие лихие годины. Савелий Пафнутьевич выправил в городе бумагу, и Елизавета Марковна пришла в нашу школу учительницей, а я и Катеринка чем могли ей помогали.